Syd Barrett. Волынщик у врат зари.

Когда ещё подростком я приезжал в Москву, то часто бывал в маленькой студии звукозаписи на улице Горького. Я любил туда ходить и читать репертуар – машинописные листки, развешанные по стенам. А ещё там, на стойке, под стеклом лежала вырезка из западного журнала с дискографией Pink Floyd. Я обожал эту группу, помнил всех её музыкантов, знал «все четыре» её альбома, но в списке было полтора десятка названий, одно страннее другого: Meddle, Ummagumma, Atom Heart Mother… Самым потрясающим было первое – The Piper at the Gates of Dawn! В принципе, можно было ожидать чего-то подобного: мне и раньше казалось, что для дебюта «Тёмная сторона Луны» слишком уж хороша. Но настоящий шок я испытал, когда узнал, что создателем группы, её лидером и автором песен когда-то был человек, о котором я до этого и слыхом не слыхал.

Звали его Сид Барретт.

Добыть те записи не удалось: «Этого нет», – был ответ. Дома друзья подняли меня на смех: «У Пинков десять дисков? Да ты гонишь: «Тёмная сторона» – их первый альбом!». Шли годы. Список оставался в памяти. Он был для меня как заклинание, как шифровка из Центра. Это был мой, как теперь говорят, «wish list». Разбуди меня среди ночи – я оттарабанил бы его без запинки, с датами и всеми примечаниями. Но со временем мне и самому стало казаться, что список мне приснился: очень уж всё смахивало на попытки отыскать тайный орден, вроде розенкрейцеров – никто об этих дисках не слыхал, лишь изредка кто-нибудь удивлённо поднимал бровь: откуда, дескать, парень знает? Всё это было бы смешно, когда бы не было так серьёзно: в 80-е «Пинк Флойд» в СССР официально были запрещены. Всё изменилось с началом перестройки. Муж моей одноклассницы оказался отъявленным пинкофилом и флойдоманом. В его коллекции и обнаружился вожделенный «Piper...», которого я немедленно себе переписал. А вот послушать решился не сразу: я так долго мечтал о нём, предвкушая странное и невероятное, что просто боялся разочароваться. Так бывает: если очень долго ждёшь чего-то, реальность зачастую оказывается бледной тенью воздушных замков.

Но какова же была моя радость, когда «Волынщик» превзошёл все мои ожидания!

Роджер Кит Барретт родился 6 января 1946 года в Кембридже, в семье патологоанатома и школьной учительницы. Дружная семья жила в прекрасном доме, мальчик любил музыку, замечательно рисовал… Однако когда ему исполнилось 14, эту идиллическую картину расколола неожиданная смерть отца. Чтоб отвлечь сына от грустных дум, миссис Барретт решает поддержать его увлечение музыкой. Одноклассник Дэйв Гилмор показывает ему первые аккорды, Роджер собирает группу и развлекает друзей на вечеринках – это немного приглушает боль потери. Другой его друг, желчный подросток Роджер Уотерс, в то время не очень увлекается музыкой, но буквально смотрит Барретту в рот. Чтобы их не путали, Барретт начинает звать себя Сидом (вряд ли подразумевалось «семя», скорее, это была отсылка к мифическим сидам кельтов). По окончании школы Гилмор и Барретт поступают в кембриджский колледж искусств, дуэтом поют на улице под гитару и губную гармошку, а на каникулы ездят стопом в соседнюю Францию. Спустя пару лет уже Уотерс и Барретт едут в Лондон – учиться на архитектора и художника соответственно. В политехническом колледже Уотерс знакомится с Ником Мэйсоном и Ричардом Райтом и вместе с ними организует группу Sigma 6. Играть они толком не умели (хотя очень хотели) и долгое время занимались тем, что обивали пороги фирм грамзаписи и меняли названия, пока через год к ним не присоединился Барретт. Так началась история «Пинк Флойд» (название, кстати, тоже придумал Сид, соединив имена блюзменов из Джорджии – это были Pink Anderson и Floyd «Dipper Boy» Council). Сам он к этому времени забросил занятия живописью и глубоко ушёл в Восточный мистицизм, часами играл в го, зачитывался китайской «Книгой Перемен» и «расширял сознание» при помощи гашиша и ЛСД.

В конце 1965-го состоялось первое выступление группы в клубе Countdown. В 1966-м The Pink Floyd (тогда ещё «the») уже достопримечательность «свингующего» Лондона, звёзды кислотных вечеринок с психоделическим световым шоу. Весной и летом 1967 года песни Arnold Lain и See Emily Play таранят британские хит-парады, а в конце года выходит первый альбом The Piper at the Gates of Dawn, потрясший прогрессивную публику по обе стороны Атлантики.

Это было невероятно! Если вы ещё не поняли, оцените масштаб произошедшего: меньше чем за год Барретт достиг таких успехов, что даже близкие были поражены. Песни появлялись десятками. Он мог часами играть на гитаре, сочиняя новые вещи, сам придумывал аранжировки, сам расписывал все инструментальные партии и сам микшировал пластинки. Его мышление художника не воспринимало отдельных элементов – только всю картину целиком. Если вы любите всё, что после «Тёмной стороны Луны», а ранних дисков не слышали, то уясните главное: «Флойд» с Сидом и «Флойд» без Сида – это две совершенно РАЗНЫЕ группы. Если вы сможете сделать эту простенькую поправку, то… добро пожаловать в сказку!

«Волынщик у врат зари» – название VII главы книги Кеннета Грэма «Ветер в ивах» – эту книгу Барретт обожал (клянусь – если бы не он, я её вряд ли когда прочёл бы). Обложка диска меня не впечатлила: так, аляповатая наивная фотография в стиле 60-х, сделанная с мультиплицирующим фильтром. Но вот музыка…

Первая вещь, Astronomy Domine – зарисовка о путешествии через Солнечную систему – открывается звуками морзянки, радионастройки и эфирных голосов. Наверняка это дань уважения группе AMM, чьим горячим поклонником был Сид – эти пионеры свободной импровизации выносили на сцену радиоприёмник, крутили ручки настройки и подхватывали звучащую по радио мелодию. Только здесь впечатление такое, будто вместо приёмника в качестве генератора звука используется радиотелескоп. Гул и пульсация, рыхлые «вспышки» и прочие «космические» шумы, звонкие удары по струнам, резкие переходы сверху вниз – как из всего этого возникает мелодия, совершенно непонятно! Замечательная песня, намного опередившая своё время – группа будет играть её до середины 90-х, до самых последних концертов.

После «Божественной астрономии» кажется, что надо ковать железо, пока горячо. Ан нет! – вторая песня Lucifer Sam резко отличается от первой, как по теме, так и по звучанию. Начнём с того, что Люцифер Сэм – сиамский кот, помощник колдуньи Дженнифер Джентл, рыщущий по ночам и задумавший… отправиться в плаванье на корабле. Не самая обычная тема для песни, особенно в год, когда весь мир орал песенки вроде: «Она тебя любит, да, да, да!». Словно в противовес безобидному тексту, гитара Сида работает с тяжёлой перегрузкой, звук угрожающий и мощный, как накатывание морских валов. Где-то на заднем плане возникают утробные «мяукающие» звуки, от которых мороз по коже. Что звучит – гитара? орган? – непонятно. «Этот кот – нечто необъяснимое!» – подытоживает Барретт. По контрасту с ним Matilda Mother – сказка на ночь, которую рассказывает матушка Матильда. «Мама, расскажи ещё! Почему ты вдруг уходишь?» – просит сын, и мама отвечает: «Всего-то нужно прочитать узор из чёрных буковок – и строчки засияют!» Но какая мама устоит перед просьбой ребёнка? И опять – волшебные короли в деревянных башмаках, звенящие колокола, туманные всадники, торжественный голос рассказчика, таинственное «Тс-с! Ах-х!» на фоне восточных органных импровизаций Райта и умоляющий «хор мальчиков»: «Ой, мама, продолжай, продолжай…» И тут же (будто ребёнок и вправду уснул) начинается Flaming с её загадочными флейтами и дыханием ночного леса, звоном бубенцов и кукушкой, полная наивной детской мистики: «Сидя на единороге, не бойся: ты не можешь слышать, но я-то могу – хей-хо! – едем вот как высоко!». Эти две вещи – лёгкие, заразительно мелодичные, несут в себе, как многое у Барретта, два-три смысла. «Ever so high», например, вполне можно понять как «Ширяемся так круто». Впрочем, возможно, так оно и было задумано, ибо следующий инструментал Pow R. Toc H. с его атональными соло и бессвязными выкриками не несёт никакой смысловой нагрузки, кроме названия, а там явно игра слов. POW – «военнопленный», а «Toc H.» называлось общество ветеранов войны 1914-18 гг. Мне встречались и другие толкования, но я думаю, на деле всё проще: если произнести эту фразу, прозвучит: «Power tokage» – «Забей ещё» на сленге тогдашних наркоманов. Take Up Thy Stethoscope And Waiting – единственная песня Уотерса на этой пластинке, импровизация на тему басового риффа с панической жалобой на какую-то болезнь с «ознобом и жаром», напоминающую ломку. «Доктор, бери стетоскоп и приди! [...] Помоги, помоги, помоги!». В ней нет ни магии, ни сказки, но она запоминается как некая ступень в цепочке: созерцанье – сказка – сон – дурман – болезнь. Симптоматично, если не сказать хуже.

Вторую сторону виниловой пластинки открывает Interstellar Overdrive – спонтанный джем и одна из любимых вещей Барретта. Игра его здесь совершенно непредсказуема – он то бренчит, то выдаёт резкие диссонансы, меняет темп, тональность… Это был «гвоздь программы», который группа ни разу не сыграла одинаково, пускаясь в длинные импровизации длиной до получаса. Остальные подыгрывают и только Уотерс тупо выдаёт свои вечные три ноты, хотя хороший джазовый басист нашёл бы в этой пьесе бездну пространства для импровизации. Это была первая вещь такого рода, которую я услышал, и потому долгое время не любил её и просто пропускал; понадобилось несколько лет, чтоб меня по-настоящему пробрало. Она не подвергалась редактуре – Барретт просто сыграл две вариации на одну тему, и их наложили друг на друга. Стук метронома кажется странным, но логичным её завершением, и только через пару секунд понимаешь, что это – начало следующей песни про гнома по имени Гримбл Кромбл, который ел, спал, пил вино и вдруг понял, что от порога начинаются сотни дорог, воскликнул «Ура!» – и двинулся в путь… Текст следующей песни Chapter 22 основан на 22-й главе «Книги Перемен», а Scarecrow повествует о старом пугале, стоящем в ячменном поле. В этих двух вещах мало гитар, всё построено на ладовой импровизации органа и перестуке барабанных палочек. Согласитесь, надо быть очень странным гитаристом, чтоб записать две песни почти совсем без гитары! В последней вещи (Bike) мальчик зазывает девочку к себе поиграть, говоря, что у него дома есть (по порядку): велик, старый плащ, мышонок Джеральд, пряники и много заводных игрушек. Вроде бы невинная детская история заканчивается леденящим душу звоном, писком и хохотом этих самых игрушек. Сбег пластинки закольцован, и при отключённом автостопе этот хаос может звучать вечно. Странная шутка про «дыру во лбу» заставляет задуматься, что это за мальчик, куда он зовёт девочку, и что это вообще за дом.

Я до сих пор под впечатлением от этого альбома. В нём нет ошеломляющих «архитектурных» звуковых конструкций, характерных для позднего творчества группы, а есть нечто, более ценное – наивный и святой талант импровизатора, совершенно детское упоение звуком и радость открытия новых миров. Идеи Сида окажутся удивительно живучими. Его наивный планетарный мистицизм надолго определит основную тему творчества группы, а звуковые коллажи будут отличительной чертой её саунда. Шумовое безумие Bike почти полностью повторится в знаменитой Time. Через 30 лет космические шумы откроют последний альбом «Пинк Флойд» The Division Bell, а звуки радио и прочие помехи появятся на сольном диске Уотерса Radio K.A.O.S. С лёгкой руки Барретта станет хорошим тоном населять альбомы всякими диковинными персонажами: у «Битлз» появятся Рита, мистер Кайт, Билли Ширз, Люси и сержант Пеппер, у «Джетро Талл» – Олд Гризер, Саламандра, Акваланг и Биг Диппер, у Боуи – майор Том, Зигги Стардаст и Аладдин, а много позже, у Ника Кэйва – Генри Ли, Кроу Джейн, Лоретта и Элайза Дэй.

Без преувеличения, «Пинк Флойд» в те годы были группой одного человека. Музыкальное и поэтическое мышление Сида было очень необычной суммой вроде бы простых составляющих: восточной мистики, фантастики, детских сказок, блюза и авангардной электроники. Все «флойдовцы» как музыканты мало чего стоили: у Уотерса были серьёзные проблемы с ритмом, лентяю Мэйсону недоставало техники, а Райт в каждую песню норовил втиснуть один-единственный «восточный» органный запил. Сид как гитарист был тоже далеко не виртуоз, зато с восторгом встречал всё новое. Он играл и ритм, и соло, активно применял фидбэк, «квакушку» и «эхо», часто играл слайд зажигалкой или подшипником, импровизировал и умел держать паузу – всё это в те годы производило сильное впечатление. Помимо прочего, он был настоящим поэтом, глубоким и оригинальным, сегодня его стихи ставят в один ряд с шедеврами Дилана, Леннона и Моррисона. Красавец со знаменитым «искрящимся» взглядом, Сид даже внешне отличался от длинного угрюмого Уотерса и простоватого Райта (не говоря уже о Мэйсоне, который и в юные-то годы выглядел как потасканный плейбой). Все признают, что Барретт нёс в себе искру гения, но, когда пламя разгорелось, он оказался не в силах с ним совладать. «Волынщик» стал последней работой Сида в группе. Концерты, телешоу и всё большее увлечение наркотиками стремительно разрушали его и без того неустойчивую психику. Его квартира превратилась в тусовку прихлебателей, а основным катализатором творческого процесса стал кислотный трип. Музыка, звучавшая у него в голове, уже не находила адекватного воплощения: она всё время менялась. Ему было невыносимо дважды играть одну мелодию, в то время как остальные музыканты стремились нота в ноту повторить однажды найденный «эталон». Полёт мысли сменялся расчётливым строительством, размытая психоделия отливалась в монументальный арт-рок. Группа буквально распадалась надвое. У Сида начались провалы в памяти, он с трудом мог общаться с людьми, и даже на концертах часто был неадекватен. Американские гастроли были сорваны. Отчаявшись, музыканты пригласили в группу Дэйва Гилмора в качестве второго гитариста; вскоре он станет первым, а затем – единственным. А Сида вынудили уйти, оставив коллегам звёздное название. Ошеломлённый, он долгое время не мог этому поверить и часами просиживал в коридоре студии с гитарой в обнимку.

Всё ещё могло вернуться: менеджеры группы сделали ставку на Сида. В течение года он записал два (!) сольных диска, пересыщенных образами и эмоциями, но ещё искрящихся сиянием былого величия, после чего наступил полный и окончательный коллапс. Дальнейшая судьба Сида – история разочарований, потерь и деградации. Он жил то у матери в Кембридже, то в Лондоне, давая редкие концерты в клубах, выбрил голову и страшно растолстел. Новые студийные сессии сорвались, но отчислений от прошлых записей вполне хватало ему на жизнь. В то же время исчезновение Барретта вызвало вспышку интереса к его творчеству, вокруг его имени возник настоящий культ – поклонники десятилетиями издавали посвящённые ему журналы, сочиняли про него песни и стихи, разыскивали редкие записи, писали ему письма… Парадоксальным образом – не делая ничего, Сид добился больше, чем если б что-то делал.

В итоге Роджер Барретт, – он настаивал, чтоб его теперь называли именно так, – уехал в родной Кембридж, в большой дом на Хилл Роуд, под опеку матери, после чего окончательно порвал со своим звёздным прошлым. С внешней стороны этой «стены» его копировали, ему подражали, его боготворили. А с другой стареющий затворник выращивал розы, коллекционировал монеты, сутками смотрел телевизор и писал картины, которые уничтожал по окончанию работы. Так длилось много лет.

В 2006 году я работал над романом «Блюз чёрной собаки». Когда я почти уже закончил его, мне вдруг приснился Сид Барретт – не лучезарный юный гений с волосами штопором, а располневший лысый старикан в потёртом свитере. Помню, он долго и пристально смотрел на меня, потом как-то задумчиво покивал – и исчез. Сон был такой яркий и реальный, что я проснулся, ошеломлённый, и долго думал, что бы это значило. Так и не сделав никаких выводов, я отослал рукопись в редакцию, а через две недели прочёл в новостях, что Роджер Барретт умер.

Круг замкнулся – сид вернулся в свои полые холмы.

Я позвонил в редакцию и попросил исправить в романе слово «живёт» на «жил», и несколько дней потом заново слушал «Волынщика», ранние песни и сольники Барретта. Наверное, в этом есть какой-то смысл, но уловить его я не могу.

«Этот кот – нечто необъяснимое».

И давайте остановимся на этом. Он заслужил покой.